Поэмы

Дин Рид

Мне это знакомо –
По диагонали
Тюремную камеру
Мерить шагами:
Четыре – туда,
И четыре – обратно,
Пока наконец-то
Не станет понятно,
Что более нет
Ни «туда», ни «обратно».
Мне это знакомо –
Дрожать час за часом
От холода,
Что пробирается в кости
Сквозь синюю кожу,
Доходит до сердца,
И нету надежды
Дыханьем согреться.
Поскольку окно в одиночке
Разбито…
(Скупые детали
Тюремного быта.)

Мне это знакомо –
Желанье забыться,
Уснуть, наконец,
На железной кровати
Хотя бы на час или два,
Но едва лишь
Заснешь на минуту –
Как входит охранник
И требует хрипло
Ни много ни мало:
Чтоб руки
Лежали
Поверх одеяла…

Сквозь прутья решетки
Я каждую среду
Смотрел
На толпу ожидающих женщин,
Растущую
Возле тюремной ограды.
(Среда – день свиданий.)
Я помню их взгляды.
Они заменяли им губы и руки.
Лишь двадцать минут –
И неделя разлуки!
И даже рукою
Нельзя прикоснуться
К любимым!
Увидеть,
Уйти
И вернуться
Домой к ожиданью,
Что может тянуться
Годами…

А вы,
Вы порою и сами
Глазами,
Молчаньем,
Всем сердцем просили,
Чтоб ваши любимые
Не приходили,
Чтоб слез их не видеть,
Чтоб глаз их не видеть,
Чтоб собственных чувств
Ненароком
Не выдать
Тем,
Кто вас доставил
В закрытых фургонах
На серые плиты
Тюремного плаца,
Вас,
Твердо решивших
Под пыткой
Не сдаться…
Я видел,
Как эти фургоны
Въезжали в ворота,
Годами не знавшие смазки.
Как вас, выходящих,
На мушке держали
Столь мне ненавистные
Черные каски.
Порою часами
Кошмар этот длился:
Вы шли под конвоем
Вдоль серого плаца,
Но хоть бы один
Среди вас появился –
Пусть даже случайно –
Из «высшего класса»!
Нет!
Руки за голову –
Передо мною
Сама Обездоленность
Шла с Нищетою,
Шла Скромность,
Шел Труд,
Шли Усталость и Честность
Из мира великой борьбы –
В неизвестность…

Мне это знакомо –
В час полночи, резко
Проснуться
В своей одиночке
От вскрика
Немыслимой боли,
От вскрика такого,
Что кровь застывала
На миг в моих жилах…
Я обнял однажды
Тщедушно тело
Измученной женщины,
Что продержалась
Неделю под пытками,
И мое сердце
Тогда
На мгновение
Остановилось…

Мне это знакомо –
Мечтать о свободе,
Не просто глядеть
Из окна на природу,
Но выйти из дому
С женой и ребенком
И в парке
На теплой траве
Растянуться.
Смотреть в синеву
И курить…
Или лучше –
Грызть стебель травинки…
Но вот наступает
День освобожденья.
Тебя под охраной
Сажают в машину,
Чтоб так, под охраной,
Вернуть на свободу.
Она – за стеною.
И в эту минуту,
Сжав зубы,
Ты молча
Даешь себе клятву –
Не выдать ни жестом,
Что ты стосковался
В тюрьме по свободе,
Что счастлив безмерно –
Поскольку товарищи
Здесь остаются.
И может, кому-то из них
Будет больно
Увидеть
Твою откровенную радость…
И все ж за стеной
Ощущенье свободы
Сильнее, чем клятва.
О счастье свободы!

Мне это знакомо –
Взяв за руку сына ^[2],
Брести зоосадом,
Рассеянно глядя
На птиц и растенья,
И вдруг ненароком
Наткнуться на клетку,
Которую мерит
По диагонали
Шагами
(Четыре – туда и обратно)
Могучий и гордый
Властитель саванны.
(Прошу вас, не надо
Сравнений!)
Но как объяснить мне ребенку
Невольные слезы
И сердцебиенье?

И в эту минуту,
Как, впрочем, в любую
Другую минуту,
И ночью, и в полдень
Кричу я всем сердцем:
«Товарищи,
знайте:
Я с вами навеки,
Поскольку навеки
И вы в моем сердце,
И нерасторжимо
Такое единство!
Я с вами, поскольку
Мне это знакомо!»
1975 г.

Дин Рид

Я это знаю по себе,
что значит долгими часами
шагать по камере, шагами
бессчетными, как по судьбе,
по тесной камере кружить,
как тигр, который хочет жить.
Я это знаю хорошо,
как холод проникает в тело
и коброй вьется над душой,
пугает призраком расстрела,
и даже теплое дыханье
сливается с ознобом здания.
Я это знаю наизусть,
как хочется заснуть спокойно,
но сон идет тропой окольной,
и стоит хоть на миг уснуть,
как заорет охранник в ухо:
«Не кутать в одеяло руки!»
Да, я свидетель кратких встреч,
когда еще не вдовы – жены
в тюрьму входили напряженно,
свиданья тают вроде свеч,
беда для тех, кто был годами
совместно сердцем и делами.
Молили молча жен: «Не плач!
Возьми себя скорее в руки,
чтоб ни охранник, ни палач
не увидали этой муки».
Да, приносили вам свиданья
печаль по милым и страданья.
Я из тюремного окна
часами наблюдал: машины
во двор въезжали допоздна,
шли заключенные, мужчины,
по одному, из тех, кто в «красных» –
навек в «особенно опасных»…
Пари держу: в тюремный двор
не привезут для блага мира
дельца, заводчика, банкира, –
и вновь выигрываю спор!
По клеткам разводили вас –
бесправных и осиротелых,
вас, обездоленных, но смелых,
кому еще не пробил час,
ведь полицейские рабы
вас не отторгли от борьбы!
Я пыток тех не испытал,
от коих вздрагивают стены,
когда летят ночные стоны –
и содрогается металл.
Однажды в камеру ко мне
втолкнули женщину
(был жуток трагичный лик ее,
пять суток ее пытали…),
в тишине вся боль израненного тела
перелилась в меня, всецело
постиг и я, почти крича,
что значат «ласки» палача.
Друзья, превыше всяких благ
пусть в мире славится свобода, –
но не свобода небосвода –
вся в равнодушных облаках…
Свобода двигаться куда
глаза глядят!
Свобода звонко
смеяться,
обнимать ребенка!
Быть с милой женщиной всегда!
А то с дочуркой в зоосад
вдруг заглянуть, любя и веря,
и вот за прутьями оград
увидеть загнанного зверя.
Он мечется, скрывая злость,
по камере, готовый к бою…
Я не сдержу невольных слез,
а дочка спросит: что с тобою?
Пусть слезы превратятся в соль,
как будто клятва и молитва,
что не окончится та битва,
пока жива на свете боль…
Пока в тюрьме друзья мои…
Я вызволю вас из темницы,
чтоб вы, свободные, как птицы,
рванулись в новые бои.
И это главное в судьбе,
Все тропы дантовского ада
прошел, друзья, я с вами рядом.
Все это знаю по себе.

Дин Рид

Я это испытал на собственной шкуре:
По камере - вперед и назад,
назад и вперед,
туда-сюда, туда-сюда,
автоматически, не чувствуя ног,
под сырым и низким тюремным потолком.

Я это испытал на собственной шкуре:
холод - самая постоянная величина,
холод конвульсивно пробегает по телу,
холод неумолимо пронзает суставы,
холод, который всегда с вами,
поскольку тепло никогда не приходит,
а ваше горячечное дыханье
улетучивается через разбитое окно.

Я это испытал на собственной шкуре:
жажда сна и невозможность уснуть,
а когда, наконец, вы проваливаетесь в сон,
чтобы хоть во сне не испытывать муки,
врывается охранник, ключами гремя,
чтобы объяснить, что руки заключенного
должны лежать вот так - поверх одеяла.

Я это испытал на собственной шкуре:
Я видел ваших жен,
получивших благосклонное разрешение
на свидание через решетку
раз в неделю, на двадцать минут;
они глядят на своих любимых,
не имея права к ним прикоснуться,
а недели проходят,
месяцы проходят,
годы проходят,
я видел, как ваши суровые глаза
умоляли их не плакать,
приказывали им не плакать,
но они не могли сдержать рыданье,
и тогда через неделю
вы уже не жаждете этих двадцати минут:
лучше пусть не приходят -
боль умножается на срок свидания -
пусть хоть они избегнут пытки!

Я видел через свою решетку
полицейский фургон на дне тюремного двора -
вот открываются глухие двери,
охранники вскидывают автоматы:
сейчас выйдете вы -
вот такие опасные личности,
с руками, заложенными за спину,
один за другим вы спрыгиваете на землю.

О, я бы дорого дал, чтобы увидеть, ну, хотя бы одного,
одного-единственного богача,
спрыгивающего с подножки полицейского фургона -
напрасна и наивна моя мечта...
Всегда, всегда, всегда
это вы, мои товарищи,
униженные,
нищие,
незаконно лишенные прав,
схваченные мужчинами в касках.

Я это испытал на собственной шкуре
и, когда узнаю о пытке,
услышав стоны в полночь,
боль ощущаю собственным телом,
нагим, озябшим, дрожащим,
телом, которое знало
иную дрожь объятий и страданий,
но и женщина, плакавшая в моих руках,
тоже прошла через пытку.

Я это испытал на собственной шкуре -
единственное желание
быть свободным, свободным, свободным,
не только смотреть через решетку
на маленькие облака, плывущие по небу свободы,
но шагать по земле,
по листьям парка
за руки - с женой и ребенком.

Я это испытал на собственной шкуре:
это особая пытка -
не позволить себе выказать радость,
когда тебя вытолкнут за ворота тюрьмы,
потому что только я ухожу,
а товарищи остаются в общих камерах и одиночках!
О, как трудно скрыть свою одинокую радость,
когда до зубов вооруженные охранники
тебя выталкивают на свободу.

Я это испытал на собственной шкуре:
я снова обрел свободу -
держу в руке своей нежную ручку ребенка,
мы гуляем по зоологическому саду
и вдруг набредаем на клетку,
в которой лев - большой, сильный и гордый
ходит вперед и назад,
назад и вперед,
днем и ночью -
и я вспоминаю товарищей по заключенью,
и меня сотрясает рыданье,
а малыш никак не может понять,
почему я плачу,
и, хотя слезы не считаются признаком силы,
я плачу и клятвенно вам обещаю,
что не посмею радоваться на свободе,
пока вы все не выйдете из тюремных камер,
потому что я это испытал на собственной шкуре,
думаю о вас,
скучаю о вас,
люблю вас;
ваши муки и страдания - мои страдания и муки -
я это испытал на собственной шкуре.